Творческий облик Анненского необычайно многообразен. Уже к концу Х1Х века все переводы Анненского из Еврипида снискали заслуженное признание в среде филологов-эллинистов, но, не уверенный в себе, сомневающийся в этом признании, он писал А.В.Бородиной: «Нисколько не смущаюсь тем, что работаю исключительно для будущего, и все еще питаю твердую надежду в пять лет довести до конца свой полный перевод и художественный анализ Еврипида – первый на русском языке, чтоб заработать себе одну строчку в истории русской литературы – в этом все мои мечты» (письмо от 29.Х1.1899 года)18.
В начале 80-х годов Анненский выступил как художественный критик. Он не случайно назвал в письме к А.В.Бородиной свои статьи-предисловия к трагедиям Еврипида «художественным анализом». В этих статьях, опубликованных в середине 90-х – начале 900-х годов, уже отчасти сложился метод критического исследования, предвосхитивший эссе Анненского, вошедшие в «Книги отражений». Сейчас мы называем «Книги отражений» и многие другие статьи Анненского «критической прозой». Этот термин, пишет А.В.Федоров, «относительно нов; применяется он обычно к тем критическим сочинениям, которые, отличаясь глубиной анализа и оценки произведения литературы, сами в то же время представляют художественную ценность, являются яркими произведениями литературы»19.
Эссе Анненского – не критический разбор в привычном смысле слова, тем более не научный анализ. Анненский входит в литературный материал, как актер – в образ; он «перевоплощается», т.е. осваивает чужое как свое, пережитое и выстраданное. Он совершает почти невозможное в критике – воссоздает в статьях атмосферу тех произведений, о которых пишет. Кстати сказать, атмосфера его статьи подчас отличается от атмосферы литературного произведения, но она так подлинна, так выразительна и достоверна, что мы часто почти бессознательно воспринимаем ее «по Анненскому». Это относится и к «Бранду» Ибсена, и к «Иуде» Л.Андреева, и к «Странной истории» Тургенева, и более всего к чеховским «Трем сестрам». Дистанция между критиком и объектом его анализа предельно сокращается; критик вопреки законам жанра становится соавтором писателя. Словно отождествляя себя с героями литературного произведения, он безраздельно погружается в его стихию.
Анненский писал о своих эссе: «Я назвал их отражениями. И вот почему. Критик стоит обыкновенно вне произведения: он его разбирает и оценивает. Он не только вне его, но где-то над ним. Я же писал здесь только о том, что мной владело, за чем я следовал, чему я отдавался, что я хотел сберечь в себе, сделав собою»20.
Благодаря умению Анненского перевоплощаться («делать собою»), мы видим необычное отражение – не на поверхности, а изнутри. И кажется, будто в драме Чехова, повестях Гоголя, Достоевского, Тургенева появилось еще одно лицо, которого не было прежде, лицо, присутствующее в произведении и отмечающее зорким взглядом каждый шаг автора и его героев. Именно это лицо, входя в атмосферу, окружающую повесть «Двойник», говорит: «Кажется, Фонтанка…<…> Прохожих совсем мало. Да кому же и ходить в такую ночь? А что же это там метет из улицы в улицу, метет в самое лицо, и за воротник шинели, и на фонарь, и в реку?..» 21.
Однако это новое лицо не только отождествляет себя с героем, но и внимательно наблюдает за происходящим со стороны. «Лирическая тема», которую развивает Анненский, исподволь входит в русло поставленных им проблем. Эти проблемы всегда обращены к современной ему жизни. Критическая проза Анненского, так напоминающая порою исповедь, посвящена «мучительным» вопросам его эпохи. Сам он писал: «Я говорю о нашей душе, о больной и чуткой душе наших дней»22. Анненский грустит, сомневается, негодует, иронизирует… Анненский исповедуется. Чаще всего он исповедуется, говоря о современной ему литературе, о дискомфортности внутреннего мира писателя его эпохи. Поэтому так много личного, субъективного, пристрастного в статьях «Бальмонт-лирик», «Драма настроения», «Иуда, новый символ», «О современном лиризме», «Бранд-Ибсен». Отбирая в текущей литературе «созвучное», Анненский выявляет в нем общезначимое.
Часто Анненский создает парафразы литературных произведений, но при этом вводит в парафразы свои собственные размышления «по поводу», незаметно смещая акценты. Критик словно идет параллельно с писателем: он не только не ограничивает его мысль, но выводит ее за пределы конкретно воспринимаемого, развивает ее, обогащая новыми ассоциациями, и почти сливает создаваемый этими ассоциациями контекст статьи с контекстом произведения.
При всем многообразии творческого облика Анненского его отличает удивительное внутреннее единство, быть может, обусловленное верностью главным темам. Он сам стремился к этому единству, дорожил им и писал о нем: «самая книга моя, хотя и пестрят ее разные названия, вовсе не сборник. И она не только одно со мною, но и одно в себе»23.
Он неуклонно и настойчиво стремился к внешней цельности своих произведений, — так, как будто эта цельность была каким-то непостижимым образом связана для него с представлением о гармонии, как будто от нее зависело спасение от внешнего хаоса, разобщенности, одиночества. Не потому ли Анненский, принципиально избегавший всякой завершенности, так любил «триаду измерений» («Поэту»), так упорно создавал циклы из своих стихотворений и статей? Внутренней незавершенности его стихотворений и статей, всегда оставляющих простор для мысли, чувства, воображения, противостояла почти идеальная композиционная завершенность, какая-то даже исчерпанность их архитектоники. Уж не исповедовал ли Анненский тайную мысль распределить таким образом поровну гармоническое и дисгармоническое начала творчества, подобно тому как распределяется в мире добро и зло? Так или иначе, «трилистники» и «складни», составляющие книгу «Кипарисовый ларец», вызвали недоумение у современников, и даже весьма проницательный Валерий Брюсов писал: «Второй, уже посмертный, сборник стихов И.Анненского содержит сотню стихотворений, искусственно и претенциозно распределенных в «трилистники» (по три) и «складни» (по два)»24. Однако «трилистники», как справедливо заметил А.В.Федоров25, расположены между собою по контрасту. Смысл контраста в том, чтобы показать беспредельное разнообразие мира, его многокрасочность, т.е. выразить все ту же взлелеянную Анненским мысль о незавершенности его явлений и совершающихся в нем событий.
Мысль об одиночестве, дисгармоничности жизни, незавершенности и неслиянности явлений бытия пронизывает критические эссе Анненского так же, как и его лирику. «Ни одно великое произведение поэзии, — пишет Анненский, — не остается досказанным при жизни поэта, но зато в его символах надолго остаются как бы вопросы, влекущие к себе человеческую мысль. Не только поэт, критик или артист, но даже зритель и читатель вечно творят Гамлета»26. Внимание Анненского-критика привлекают именно те произведения мировой литературы, в которых он чувствует недосказанность, незавершенность мысли, что позволяет по-разному интерпретировать ее. Его увлекает не основное русло художественной мысли писателя, а ее многочисленные, часто потаенные ответвления, представляющие собой ее нереализованные потенции. Именно на них и строит Анненский свою эстетическую теорию активного отражения, т.е. особого, творческого восприятия искусства. Только при таком восприятии отражаемая мысль развивается, эволюционирует, а «отражение» не ограничивает, а расширяет внутреннее содержание художественного произведения. Ответвления мысли для Анненского – всегда импульс к созданию новых идей и теорий, ибо только многозначность и символическая насыщенность художественного произведения способны возбуждать в поколениях читателей все новые и новые вопросы и ассоциации. Поэтому Анненский считает, что подлинное искусство преодолевает границы времени благодаря своей многоплановости, скрытым в нем возможностям переосмысления и тем «психологическим символам», которые каждая эпоха наделяет своим содержанием.
Мысль о незавершенности художественного создания, дающей большую свободу для его истолкования, лежит в основе критического метода Анненского. Этот метод можно назвать переосмыслением и развитием художественного произведения в его эволюции. Назначение критика – развивать заложенные в художественном произведении мысли-импульсы, наполняя их историческим и философским содержанием своей эпохи. Так полагал Анненский и почти неукоснительно следовал этому, создавая свои критические эссе. Мы напрасно стали бы искать у него обычного критического анализа, адекватного содержанию художественного произведения. Он пишет «о том» и «не о том». Он выявляет проблему, важную для своей эпохи или созвучную ей, и во всей полноте раскрывает ее перед читателем. Анненский никогда не «закрывает» проблему, никогда не посягает на обладание конечной истиной. Развивая чужую мысль, он, как участник интеллектуальной эстафеты, открывает в ней аспекты, порождающие все новые и новые вопросы.
В каждом из своих критических эссе, какова бы ни была его основная тема, Анненский пишет об одиночестве. Одинок Аратов, тщетно мечтающий о навек потерянной для него Кларе Милич, комически одинок майор Ковалев, так неожиданно лишившийся носа и поставленный тем самым в особое, исключительное положение в обществе, трагически одиноки Прохарчин и Голядкин, чеховские сестры и фанатик Бранд, мнящий себя избранником. Одиночество как социальная проблема раскрыто в триптихе «Три социальных драмы». А вместе с тем каждый из этих героев, так же, как и сам Анненский, мучительно старается вырваться из этого замкнутого круга одиночества. Безнадежность этих попыток с пронзительной силой выражена в эссе «Драма настроения»: «В конце драмы сестры жмутся друг к другу, как овцы, застигнутые непогодой… Как ветлы в поле, когда ветер шумно собьет и скосматит их бледную листву в один общий трепет.
У каждой стало в душе не то что меньше силы, а как-то меньше доверия к себе, меньше возможности жить одной. И это их еще больше сблизило. Стало точно не три единицы, а лишь три трети трех» 27.
То, на основании чего строил свою эстетическую концепцию Анненский-критик, творчески осуществлял в своей лирике Анненский-поэт. Его стихотворения отмечены той самой незавершенностью, недосказанностью, которые так жадно искал (и находил!) «между складок» произведений других писателей Анненский-критик. В его стихотворениях вспыхивали и гасли, соблазняя своей загадочностью, мысли-импульсы и намеки, в них появлялись «психологические символы», с точностью, необыкновенной для лирики, передающие внутренние состояния души. «В сознании Анненского символизм, вообще «модернизм” встретился с глубоко усвоенным опытом социально-психологической литературы. В поэтическом творчестве Анненского это скрещение принесло своеобразный плод – метод, который, скорее всего, можно назвать психологическим символизмом», — писала Л.Я. Гинзбург28. Среди многочисленных попыток определить метод лирики Анненского эта мысль – самая емкая и глубокая.
Человек в лирике Анненского подчас оказывается заброшенным в какой-то странный, иллюзорно-безжизненный, искусственный мир, где он не то живет, не то мечется среди изысканных и лишенных аромата центифолий, тубероз и хризантем. В этом мире хризантема «Припадает безнадежно / К яркой крышке гробовой» («Хризантема»), «чахлая листва, пестрима увяданьем / И безнадежностью небес позлащена» («Ненужные строфы»), «И парков черные, бездонные пруды, / Давно готовые для спелого страданья…» («Сентябрь»). В этом мире любовь – безлюбая, экстаз – белый (т.е. бесстрастный), Эрот – бескрылый, тоска – веселая и т.д. Однако этот мир – порождение французского и русского модернизма – для Анненского ограничен строго определенными рамками. Все, что к нему относится, поэт называет «Там»:
Ровно в полночь гонг унылый
Свел их тени в черной зале,
Где белел Эрот бескрылый
Меж искусственных азалий.
Там, качаяся, лампады
Пламя трепетное лили,
Душным ладаном услады
Там кадили чаши лилий.
Рядом с этим миром, но, почти не соприкасаясь с ним, существует другой – живой, подвижный, разнообразный, подлинный и очень достоверный – как в лирике Анненского, так и в его критических эссе. Восприятие этого мира и отношение к нему унаследовано Анненским от людей 60-х годов Х1Х века, к которым принадлежали старший брат поэта и его жена – Николай Федорович и Александра Никитична Анненские. Справедливо утверждал еще в конце 30-х годов ХХ века В.Александров, что «сознание социального неблагополучия окрашивает едва ли не всю поэзию Анненского»29. В той же мере это характерно и для его критических эссе, в которых лейтмотивом проходит мысль о том, что для настоящего художника всегда необходима определенность нравственной позиции. «В жизни часто торжествует зло – это правда, но в поэзии злу не такой простор: в поэзии оно непременно наказывается, наказывается не непосредственным страданием, а обличением – спрятаться и обмануть в поэзии оно не может. Это-то и есть лучшая сторона художественной правды»30.
Аморфность нравственной позиции преследовала Анненского как мучительный личный недуг. Во многом противоречивый, всегда и во всем сомневающийся, Анненский не сомневался и был совершенно последователен в выборе нравственной позиции и с негодованием отвергал ее индифферентизм: «И мерзок тем, кто не заснул, / Хаос полусуществований!» («Зимний поезд»).
Он написал о себе: «Я – слабый сын больного поколенья» («Ego»), и беспощадным судом осудил и себя и свое поколение в одном из самых замечательных своих стихотворений «Старые эстонки. Из стихов кошмарной совести». Это стихотворение о больной совести слабого, бессильного перед злом, но субъективно порядочного человека:
Сыновей ваших… я ж не казнил их…
Я, напротив, я очень жалел их,
Прочитав в сердобольных газетах,
Про себя я молился за смелых,
И священник был в ярких глазетах.
Затрясли головами эстонки.
«Ты жалел их… На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки
И ни разу она не сжималась?..»
Для Анненского, так же как и для Блока, искусство и жизнь были «неслиянны и нераздельны». Анненский строго разграничивал их требования, задачи и проблемы и только поэтому мог написать в статье «Портрет»: «…радость созерцания столь же несоизмерима с тою, которую дает нам жизнь, насколько сострадание наше лишь художественно существующим лицам мало похоже на жгучее чувство боли и обиды за угнетенных вокруг нас людей. Первое расширяет и просветляет людям горизонт, второе напрягает мускул правой руки»31.
В центре немногочисленных гражданских стихов Анненского мучительный вопрос совести:
Какой кошмар! Все та же повесть…
И кто, злодей, ее снизал?
Опять там не пускали совесть
На зеркала вощеных зал…
(«Бессонные ночи»)
Для него это вопрос вопросов; недаром он так любил Достоевского и в обращенном к нему четверостишии писал Совесть с прописной буквы. Для самого Анненского совесть была «пророком и поэтом» и потому окрасила таким высоким публицистическим пафосом его стихи. «Вероятно, в границах первого десятилетия ХХ века в русской поэзии наиболее сильными стихами «гражданственного” плана являются «Старые эстонки” и «Петербург” Анненского. У того же Блока 900-х годов стихов такой лирической силы, при одновременной ясной гражданственности, конечно, нет»32, — справедливо отметил П.П.Громов.
Во многих других стихотворениях Анненского эта тема претворяется как беспредельная жалость ко всему сущему: страдающему и обездоленному, униженному, беззащитному, слабому:
Ну, а те, что терпят боль,
У кого как нитки руки…
Люди! Братья! Не за то ль
И покой наш только в муке…
(«Дети»)
Анненский сострадает миру, ощущая себя неотъемлемой частью страдающего мира. Его жалость к человеку проявляется порой как-то стыдливо — через пронзительное сочувствие к вещи, неодушевленному предмету, болезненно зависимым от людей. Диалектика жизни с ее взлетами и падениями не распространяется на «вещный мир», поэтому вещь еще несчастнее, чем человек, ибо гибель вещи и окончательна, и незаметна.
И не горе безумной, а ива
Пробуждает на сердце унылость,
Потому что она, терпеливо
Это горе, качая, …сломилась.
(«Ноша жизни светла и легка мне…»)
Не случайно Анненский берет эпиграфом к этому стихотворению строку М.Роллина: «Безмолвие – душа вещей».
В своей жалости к вещи Анненский бывает по-старинному сентиментален и, вкладывая столько душевной силы в эту жалость к вещи, не стыдится жалеть человека, в том числе и себя. Бывает, что в его стихотворениях вещь аллегорически замещает человека, но чаще поэт выявляет их трагическое сходство – в несчастии, старости, одиночестве. Он пишет о детском шарике:
Только б тот над головой,
Темно-алый, чуть живой,
Подождал пока над ложем
Быть таким со мною схожим…
(«Умирание»)
Общий колорит поэзии Анненского трагичен, потому что трагично его восприятие жизни, окрашенное острым чувством социального неблагополучия. Однако его отношение к поэзии, творчеству совсем иное – светлое и жизнеутверждающее, потому что в творчестве он видит силу, преображающую темный хаос жизни. «Поэт, — писал он в статье «Мечтатели и избранник”, _ беззаветно влюблен в самую жизнь»33. Такова же и жизнеутверждающая концовка стихотворения «Двойник»:
И в мокром асфальте поэт
Захочет, так счастье находит.
В поэзии для Анненского «мучительно слиты» «творящий дух и жизни случай» («Поэзия»), а высшая радость для поэта – это «радость отраженья» («Миражи»). В стихотворении «Третий мучительный сонет» он писал о своих стихах:
Но все мне дорого – туман их появленья,
Их нарастание в тревожной тишине,
Без плана, вспышками идущее сцепленье:
Мое мучение и мой восторг оне.
Анненский оставался поэтом и в своей критической прозе, и его тщательно маскируемое я упрямо пробивалось на поверхность. Именно оно превращает эссе Анненского в эмоционально захватывающий «критический роман» со сквозным «образом автора», который ведет нас по лабиринтам, созданным сложнейшими сцеплениями человеческой мысли.
Смерть Анненского (в 1909 году) поразила современников своей внезапностью. Спустя несколько лет заговорили о том, что поэт опередил свое время. Не будем решать, справедливо это или нет. Сейчас очевидно одно: без творчества Анненского уже нельзя представить себе его эпоху.
18Анненский И. Книги отражений. С.447.
19 Федоров А. Иннокентий Анненский. Личность и творчество. Л., 1984. С.170.
20 Анненский И. Книги отражений. С.5.
21 Анненский И. Книги отражений. С.21.
22 Там же. С.347.
23 Там же. С.123.
24 Брюсов В. Собр.соч. В 7 т. Т.6. М., 1975. С.328.
25 Федоров А.Иннокентий Анненский. Личность и творчество. С.159-161.
26Анненский И. Книги отражений. С.205.
27Анненский И. Книги отражения. С.87.
28 Гинзбург Л. О лирике. С.313-314.
29 Александров В. И.Анненский. – Литературный критик, 1939, №5-6. С.121.
30 Анненский И. Книги отражений. С.215.
31 Анненский И. Книги отражений. С.14.
32 Громов П.П. Блок, его предшественники и современники. С.230.
33 Анненский И. Книги отражений. С.126.
Ирена Подольская
